Конопля медведи вислоухая свинья

Брат и сестра знали стоимость всему и дорожили достигнутым. Нужно было быть на неплохом счету, чтоб пробиться. Лара отлично обучалась не из отвлеченной тяги к познаниям, а поэтому что для освобождения от платы за учение нужно было быть неплохой ученицей, а для этого требовалось отлично обучаться. Так же отлично, как она обучалась, Лара без труда мыла посуду, помогала в мастерской и прогуливалась по маминым поручениям. Она двигалась бесшумно и плавненько, и все в ней — неприметная быстрота движений, рост, глас, сероватые глаза и белый цвет волос были под стать друг другу.

Было воскресенье, середина июля. По праздничкам можно было с утра понежиться в постели дольше. Лара лежала на спине, закинувши руки назад и положив их под голову. В мастерской стояла непривычная тишь. Окно на улицу было отворено. Лара слышала, как громыхавшая вдалеке пролетка съехала с булыжной мостовой в желобок коночного рельса и грубая стукотня сменилась плавным скольжением колеса как по маслу. Собственный рост и положение в постели Лара чувствовала на данный момент 2-мя точками — выступом левого плеча и огромным пальцем правой ноги.

Это были плечо и нога, а все остальное — наиболее либо наименее она сама, её душа либо суть, стройно вложенная в очертания и отзывчиво рвущаяся в будущее. А незначительно ниже, в мыслях рисовала для себя Лара, — учение драгун во дворе Знаменских казарм, чинные ломающиеся лошадки, идущие по кругу, прыжки с разбега в седла и проездка шагом, проездка рысью, проездка вскачь.

И разинутые рты нянек с детками и кормилиц, рядами прижавшихся снаружи к казарменной ограде. А еще ниже, задумывалась Лара, — Петровка, Петровские полосы. Откуда такие мысли? Просто я желаю показать для вас свою квартиру. Тем наиболее что это рядом». Была Ольга, у его знакомых в Каретном малая дочь именинница.

По этому случаю веселились взрослые — танцы, шампанское. Он приглашал маму, но мать не могла, ей нездоровилось. Мать сказала: «Возьмите Лару. Вот сейчас и берегите ее». И он её берег, нечего сказать! Какая сумасшедшая вещь вальс! Кружишься, кружишься, ни о чем не думая.

Пока играет музыка, проходит целая вечность, как жизнь в романах. Но чуть перестают играться, чувство скандала, как будто тебя облили прохладной водой либо застали неодетой. Не считая того, эти вольности позволяешь иным из хвастовства, чтоб показать, какая ты уже крупная. Она никогда не могла представить, что он так отлично пляшет.

Какие у него умные руки, как уверенно берется он за талию! Но целовать себя так она больше никому не дозволит. Она никогда не могла представить, что в чужих губках может сосредоточиться столько бесстыдства, когда их так долго придавливают к твоим своим. Кинуть эти глупости. Раз навсегда. Не разыгрывать простушки, не умильничать, не потуплять стыдливо глаз.

Это когда-нибудь плохо кончится. Здесь совершенно рядом ужасная черта. Ступить шаг, и сходу же летишь в пропасть. Запамятовать мыслить о танцах. В их все зло. Не стесняться отказывать. Придумать, что не обучалась плясать либо сломала ногу. В осеннюю пору происходили волнения на стальных дорогах столичного узла.

Забастовала Московско-Казанская стальная дорога. К ней обязана была примкнуть Московско-Брестская. Решение о забастовке было принято, но в комитете дороги не могли столковаться о дне её объявления. Все на дороге знали о забастовке, и требовался лишь наружный повод, чтоб она началась самочинно.

Было прохладное облачное утро начала октября. В этот день на полосы должны были выдавать жалованье. Долго не поступали сведения из счетной части. Позже в контору прошел мальчишка с табелью, выплатной ведомостью и грудой отобранных с целью взыскания рабочих книг. Платеж начался. По нескончаемой полосе незастроенного места, отделявшего вокзал, мастерские, паровозные депо, пакгаузы и рельсовые пути от древесных зданий правления, потянулись за заработком проводники, стрелочники, слесаря и их подручные, бабы поломойки из вагонного парка.

Пахло началом городской зимы, топтанным листом клена, талым снегом, паровозной гарью и теплым ржаным хлебом, который выпекали в подвале вокзального буфета и лишь что вынули из печи. Приходили и отходили поезда. Их составляли и разбирали, размахивая свернутыми и развернутыми флагами. На все лады заливались рожки охранников, карманные свистки сцепщиков и басистые гудки паровозов. Столбы дыма нескончаемыми лестницами подымались к небу. Растопленные паровозы стояли готовые к выходу, обжигая прохладные зимние облака кипящими тучами пара.

По краю полотна расхаживали взад и вперед начальник дистанции инженер путей сообщения Фуфлыгин и дорожный мастер привокзального участка Павел Ферапонтович Антипов. Антипов надоедал службе ремонта жалобами на материал, который отгружали ему для обновления рельсового покрова. Сталь была недостаточной вязкости. Рельсы не выдерживали пробы на прогиб и излом и по догадкам Антипова должны были лопаться на морозе. Управление относилось безучастно к жалобам Павла Ферапонтовича. Кто-то нагревал для себя на этом руки.

На Фуфлыгине была расспахнутая финансово накладная шуба с путейским кантиком и под нею новейший штатский костюмчик из шевиота. Он осторожно ступал по насыпи, любуясь общей линией пиджачных бортов, корректностью брючной складки и благородной формой собственной обуви.

Слова Антипова влетали у него в одно ухо и вылетали в другое. Фуфлыгин задумывался о кое-чем собственном, каждую минутку вынимал часы, смотрел на их и куда-то спешил. А вспомни, что у тебя? Запасные пути какие-то и тупики, лопух да крапива, в последнем случае — сортировка порожняка и разъезды маневровой «кукушки». И он еще недоволен! Да ты с разума сошел! Здесь не то что такие рельсы, здесь можно класть древесные.

Фуфлыгин поглядел на часы, захлопнул крышку и стал вглядываться в даль, откуда к стальной дороге приближалась шоссейная. На повороте дороги показалась коляска. Это был собственный выезд Фуфлыгина. За ним пожаловала супруга. Кучер приостановил лошадок практически у полотна, все время сдерживая их и потпрукивая на их тоненьким бабьим голоском, как няньки на квасящихся малышей, — лошадки пугались стальной дороги.

В углу коляски, небережно откинувшись на подушечки, посиживала прекрасная дама. Есть поважнее материи. Через часа три либо четыре, ближе к сумеркам, в стороне от дороги в поле как из-под земли выросли две фигуры, которых ранее не было на поверхности, и, нередко оглядываясь, стали быстро удаляться. Это были Антипов и Тиверзин. А я их созидать не могу. Когда всё так тянуть, незачем и огород городить. Не к чему тогда и комитет, и с огнем игра, и лезть под землю!

И ты тоже неплох, эту размазню с Николаевской поддерживаешь. Схожу в контору. Не платежный бы день, вот как перед Богом, плюнул бы я на вас и, не медля ни минутки, собственной управой положил бы конец гомозне. Тиверзин шел по путям в направлении к городку. Навстречу ему попадались люди, шедшие с получкою из конторы. Их было чрезвычайно много. Тиверзин на глаз определил, что на местности станции расплатились практически со всеми. Стало смеркаться. На открытой площадке около конторы толпились незанятые рабочие, освещенные конторскими фонарями.

На заезде к площадке стояла Фуфлыгинская коляска. Фуфлыгина посиживала в ней в прежней позе, как будто она с утра не выходила из экипажа. Она дожидалась супруга, получавшего средства в конторе. Нежданно пошел мокрый снег с дождиком. Кучер слез с козел и стал подымать кожаный верх. Пока, упершись ногой в задок, он растягивал тугие распорки, Фуфлыгина любовалась бисерно-серебристой водяной кашей, мелькавшей в свете конторских фонарей. Она кидала немигающий мечтательный взор поверх толпившихся рабочих с таковым видом, как будто в случае надобности этот взор мог бы пройти без вреда через их насквозь, как через туман либо изморось.

Он прошел, не поклонившись Фуфлыгиной, и решил зайти за жалованьем попозже, чтоб не сталкиваться в конторе с её мужем. Он пошел далее, в наименее освещенную сторону мастерских, где чернел поворотный круг с расходящимися способами в паровозное депо. Перед мастерскими стояла кучка народу. Снутри кто-то кричал и слышался плач малыша.

Старенькый мастер Петр Худолеев снова по обыкновению лупцевал свою жертву, молодого ученика Юсупку. Худолеев не постоянно был истязателем подмастерьев, пьяницей и томным на руку драчуном. Когда-то на бравого мастерового заглядывались купеческие дочери и поповны подмосковных мануфактурных посадов.

Но мама Тиверзина, в то время выпускница епархиалка, за которую он сватался, отказала ему и вышла замуж за его товарища, паровозного машиниста Савелия Никитича Тиверзина. На 6-ой год её вдовства, опосля страшной погибели Савелия Никитича он сгорел в году при одном нашумевшем в то время столкновении поездов , Петр Петрович возобновил свое искательство, и снова Марфа Гавриловна ему отказала. С тех пор Худолеев запил и стал буянить, сводя счеты со всем светом, виноватым, как он был уверен, в его сегодняшних неурядицах.

Юсупка был отпрыском дворника Гимазетдина с тиверзинского двора. Тиверзин покровительствовал мальчугану в мастерских. Это подогревало в Худолееве неприязнь к нему. Я для тебя спрашиваю, будешь ты мне работу поганить, касимовская жена, алла мулла косые глаза? Чуток мне шпентель не сломал, сукин отпрыск. Его уничтожить не достаточно, сволочь такую, чуток мне шпентель не сломал.

Пущай мне руки целует, что жив остался, косой черт, — уши я ему лишь надрал да за волосы поучил. Постыдился бы право. Старенькый мастер, дожил до седоватых волос, а не нажил разума. Дух из тебя я вышибу учить меня, собачье гузно! Тебя на шпалах делали, севрюжья кровь, у отца под самым носом.

Мама твою, мокрохвостку, я во как знаю, кошку драную, трепаный подол! Все происшедшее далее заняло не больше минутки. Оба схватили 1-ое, что подвернулось под руку на подставках станков, на которых валялись томные инструменты и кусочки железа, и уничтожили бы друг друга, ежели бы люд в ту же минутку не бросился кучею их разнимать. Худолеев и Тиверзин стояли, нагнув головы и практически касаясь друг друга лбами, бледноватые с налившимися кровью очами.

От волнения они не могли выговорить ни слова. Их прочно держали, ухвативши сзаду за руки. Минутками, собравшись с силой, они начинали вырываться, извиваясь всем телом и волоча за собой висевших на их товарищей. Крючки и пуговицы у их на одёже пообрывались, куртки и рубашки сползли с оголившихся плеч. Нестройный гам вокруг их не умолкал. Зубило у него отними — проломит башку. Растащить поврозь, высадить под замок — и дело с концом. Вдруг нечеловеческим усилием Тиверзин стряхнул с себя клубок навалившихся тел и, вырвавшись от их, с разбега очутился у двери.

Его кинулись было ловить, но увидав, что у него совершенно не то на уме, оставили в покое. Его окружала осенняя сырость, ночь, темнота. Этот мир подлости и подлога, где разъевшаяся барынька смеет так глядеть на дуралеев-тружеников, а спившаяся жертва этих порядков находит наслаждение в глумлении над для себя схожим, этот мир был ему на данный момент ненавистнее, чем когда-либо. Он шел быстро, как будто поспешность его походки могла приблизить время, когда все на свете будет уместно и стройно, как на данный момент в его разгоряченной голове.

Он знал, что их рвения крайних дней, беспорядки на полосы, речи на сходках и их решение бастовать, не приведенное пока еще в выполнение, но и не отмененное, — все это отдельные части этого огромного и еще грядущего пути. Но на данный момент его возбуждение дошло до таковой степени, что ему не терпелось пробежать все это расстояние разом, не переводя дыхания. Он не соображал, куда он шагает, обширно раскидывая ноги, но ноги отлично знали, куда несли его. Тиверзин долго не подозревал, что опосля ухода его и Антипова из землянки на заседании было постановлено приступить к забастовке в этот же вечер.

Члены комитета здесь же распределили меж собой, кому куда идти и кого где снимать. Когда из паровозоремонтного, как будто со дна Тиверзинской души, вырвался хриплый, равномерно прочищающийся и выравнивающийся сигнал, от входного семафора к городку уже двигалась масса из депо и с товарной станции, сливаясь с новою массой, побросавшей работу по Тиверзинскому свистку из котельной.

Тиверзин много лет задумывался, что это он один приостановил в ту ночь работы и движение на дороге. Лишь позднейшие процессы, на которых его судили по совокупы и не вставляли подстрекательства к забастовке в пункты обвинения, вывели его из этого заблуждения.

Слышишь — тревога. Пожар тушить. Не слушайте дурака. Это именуется зашабашили, понял? Вот хомут, вот дуга, я те больше не слуга. По домам, ребята. Тиверзин пришел домой на 3-ий день продрогший, невыспавшийся и небритый. Накануне ночкой грянул мороз, необычный для таковых чисел, а Тиверзин был одет по-осеннему. У ворот встретил его дворник Гимазетдин.

Брось ты это, пожалуйста. Говори быстрее, видишь мороз какой. Мы вчерашний день твой мама Марфа Гавриловна Москва-Товарная полный сарай дров возили, одна береза, отличные дрова, сухие дрова. Постовой спрашивал, околодочный спрашивал, кто, говорит, прогуливается. Я говорю, никто не прогуливается. Ассистент, говорю, прогуливается, паровозная бригада прогуливается, стальная дорога прогуливается. А чтоб кто-либо чужой, ни-ни! Дом, в котором холостой Тиверзин жил совместно с мамой и женатым младшим братом, принадлежал примыкающей церкви святой Троицы.

Дом этот был заселен некоторою частью причта, 2-мя артелями фруктовщиков и мясников, торговавших в городке с лотков вразнос, а по преимуществу маленькими служащими Московско-Брестской стальной дороги. Дом был каменный с древесными галереями. Они с 4 сторон окружали грязный немощеный двор. Ввысь по галереям шли грязные и скользкие древесные лестницы.

На их пахло кошками и квашеной капустой. По площадкам лепились отхожие будки и кладовые под висящими замками. Брат Тиверзина был призван рядовым на войну и ранен под Вафангоу. Он лежал на исцелении в Красноярском госпитале, куда для встречи с ним и принятия его на руки выехала его супруга с 2-мя дочерями. Потомственные железнодорожники Тиверзины были легки на подъем и разъезжали по всей Рф по даровым служебным удостоверениям. В настоящее время в квартире было тихо и пусто.

В ней жили лишь отпрыск да мама. Квартира помещалась во втором этаже. Перед входною дверью на галерее стояла бочка, которую заполнял водой водовоз. Когда Киприян Савельевич поднялся в собственный ярус, он нашел, что крышка с бочки сдвинута набок и на обломке льда, сковавшего воду, стоит примерзшая к ледяной корочке стальная кружка.

Пров Афанасьевич Соколов, псаломщик, видный и нестарый мужчина, был далеким родственником Марфы Гавриловны. Киприян Савельевич оторвал кружку от ледяной корки, надвинул крышку на бочку и дернул ручку дверного колокольчика. Мама бросилась к нему на шейку, обняла и зарыдала. Он погладил её по голове, подождал и мягко отстранил. Павла Ферапонтовича.

Пришли ночкой, обыск, все перебуторили. С утра увели. Тем наиболее Дарья его тиф это, в больнице. Павлушка малый, — в настоящем обучается, — один в доме с теткой глухой. Притом гонят их с квартиры. Я считаю, нужно мальчугана к нам. Для чего Пров заходил? Твоя правда. Пров, Пров, Пров Афанасьевич.

Забежал попросить дров взаймы — я отдала. Да что я дурочка, — дрова! Совершенно из головы у меня вон, какую он новость принес. Сударь, понимаешь, манифест подписал, чтоб все перевернуть заного, никого не обижать, мужчинам землю и всех сравнять с дворянами.

Подписанный указ, ты что думаешь, лишь обнародовать. Из синода новое прошение прислали, вставить в ектинью, либо там какое-то моление заздравное, не желаю врать. Провушка сказывал, да я вот запамятовала. Патуля Антипов, отпрыск арестованного Павла Ферапонтовича и помещенной в больницу Дарьи Филимоновны, поселился у Тиверзиных.

Это был чистоплотный мальчишка с правильными чертами лица и русыми волосами, расчесанными на прямой пробор. Он их поминутно приглаживал щеткою и поминутно оправлял куртку и кушак с форменной пряжкой настоящего училища. Патуля был смешлив до слез и чрезвычайно наблюдателен. Он с огромным сходством и комизмом передразнивал все, что лицезрел и слышал. Скоро опосля манифеста семнадцатого октября задумана была крупная демонстрация от Тверской заставы к Калужской.

Это было начинание в духе пословицы «у 7 нянек дитя без глазу». Несколько революционных организаций, причастных к затее, перегрызлись меж собой и одна за иной от нее отступились, а когда узнали, что в назначенное утро люди все же вышли на улицу, наскоро отправили к манифестантам собственных представителей. Невзирая на отговоры и противодействие Киприяна Савельевича, Марфа Гавриловна пошла на демонстрацию с радостным и общительным Патулей.

Был сухой морозный день начала ноября, с серо-свинцовым размеренным небом и реденькими, практически считанными снежинками, которые долго и уклончиво вились, перед тем как свалиться на землю и позже серою лохматой пылью забиться в дорожные колдобины. Вниз по улице валил люд, сущее столпотворение, лица, лица и лица, зимние пальто на вате и барашковые шапки, старики, курсистки и детки, путейцы в форме, рабочие трамвайного парка и телефонной станции в сапогах выше колен и кожаных куртках, гимназисты и студенты.

Некое время пели «Варшавянку», «Вы жертвою пали» и «Марсельезу», но вдруг человек, пятившийся задом перед шествием и взмахами зажатой в руке кубанки дирижировавший пением, надел шапку, закончил запевать и, повернувшись спиной к процессии, пошел впереди и стал прислушиваться, о чем молвят другие распорядители, шедшие рядом. Пение расстроилось и оборвалось.

Стал слышен хрустящий шаг несметной толпы по мерзлой мостовой. Доброжелатели докладывали инициаторам шествия, что демонстрантов впереди подстерегают казаки. О готовящейся засаде телефонировали в близлежащую аптеку. Нужно немедля занять 1-ое публичное здание, какое попадется по дороге, объявить людям о грозящей угрозы и расходиться поодиночке. Заспорили, куда будет лучше всего. Одни давали в Общество купеческих приказчиков, остальные в Высшее техническое, третьи в Училище иностранных корреспондентов.

Во время этого спора впереди показался угол казенного строения. В нем тоже помещалось учебное заведение, годившееся в качестве прибежища никак не ужаснее перечисленных. Когда идущие поравнялись с ним, вожаки поднялись на полукруглую площадку и знаками приостановили голову процессии. Многостворчатые двери входа раскрылись, и шествие в полном составе, шуба за шубой и шапка за шапкой стало вливаться в вестибюль школы и подниматься по её парадной лестнице.

Когда публику все же удалось вернуть, и все расселись на стульях, руководители несколько раз пробовали объявить собранию о расставленной впереди ловушке, но их никто не слушал. Остановка и переход в закрытое помещение были поняты как приглашение на импровизированный митинг, который здесь же и начался. Людям опосля долгого шагания с пением хотелось посидеть незначительно молча, и чтоб сейчас кто-либо иной отдувался за их и драл свою глотку.

По сопоставлению с основным наслаждением отдыха безразличны были жалкие разногласия говоривших, практически во всем солидарных друг с другом. Потому больший фуррор выпал на долю наихудшего оратора, не утомлявшего слушателей необходимостью смотреть за ним. Каждое его слово сопровождалось ревом сочувствия. Никто не жалел, что его речь заглушается шумом одобрения.

С ним спешили согласиться из нетерпения, орали «позор», составляли телеграмму протеста и вдруг, наскучив однообразием его голоса, поднялись как один и, совсем забыв про оратора, шапка за шапкой и ряд за рядом массой спустились по лестнице и высыпали на улицу. Шествие длилось. Когда налетели драгуны, этого в первую минутку не подозревали в задних рядах. Вдруг впереди проехался нарастающий гул, как когда толпою кричат «ура».

Клики «караул», «убили» и множество остальных соединились во что-то неразличимое. Практически в ту же минутку на волне этих звуков по тесноватому проходу, образовавшемуся в шарахнувшейся массе, стремительно и бесшумно пронеслись лошадиные морды и гривы и машущие шашками всадники.

Спустя несколько минут улица была практически пуста. Люди разбегались по переулкам. Снег шел пореже. Вечер был сух, как набросок углем. Вдруг садящееся кое-где за домами солнце стало из-за угла как будто пальцем тыкать во все красноватое на улице: в красноверхие шапки драгун, в полотнище упавшего красноватого флага, в следы крови, протянувшиеся по снегу красненькими ниточками и точками.

По краю мостовой полз, притягиваясь на руках, стонущий человек с раскроенным черепом. Снизу шагом в ряд ехало несколько конных. Они ворачивались с конца улицы, куда их завлекло преследование. Практически под ногами у их металась Марфа Гавриловна в сбившемся на затылок платке и не своим голосом орала на всю улицу: «Паша! Он все время шел с ней и забавлял ее, с огромным искусством изображая крайнего оратора, и вдруг пропал в суматохе, когда наскочили драгуны.

В переделке Марфа Гавриловна сама получила по спине нагайкой, и хотя её плотно подбитый ватою шушун не отдал ей ощутить удара, она выругалась и погрозила кулаком удалявшейся кавалерии, возмущенная тем, как это ее, старуху, осмелились при всем честном народе вытянуть плеткой. Марфа Гавриловна кидала взволнованные взоры по обе стороны мостовой. Вдруг она по счастью увидала мальчугана на противоположном тротуаре. Там в углублении меж колониальной лавкой и выступом каменного дома толпилась кучка случайных ротозеев.

Туда загнал их крупом и боками собственной лошадки драгун, въехавший верхом на тротуар. Его забавлял их кошмар, и, загородив им выход, он создавал перед их носом манежные вольты и пируэты, пятил лошадка задом и медлительно, как в цирке, подымал её на дыбы. Вдруг впереди он увидел шагом возвращающихся товарищей, отдал лошадки шпоры и в два-три прыжка занял место в их ряду. Людям удовлетворенность, правитель волю отдал, а эти не утерпят.

Все бы им испакостить, всякое слово вывернуть наизнанку. Она была зла на драгун, на весь свет кругом и в эту минутку даже на родного отпрыска. В моменты запальчивости ей казалось, что все происходящее на данный момент, это всё штуки Купринькиных путаников, которых она звала промахами и мудрофелями.

Лишь бы лаяться да вздорить. А этот, речистый, как ты его, Пашенька? Покажи, милый, покажи. Ой помру, ой помру! Ни отдать ни взять как вылитый. Тру-ру ру-ру-ру. Ах ты зуда-жужелица, конская строка! Дома она накинулась с упреками на отпрыска, не в таковых, дескать, она летах, чтоб её конопатый болван вихрастый с коника хлыстом учил по заду. Он сообразил, что это с демонстрации, и некое время всматривался вдаль, не увидит ли посреди расходящихся Юры либо еще кого-нибудь.

Но знакомых не оказалось, лишь раз ему почудилось, что быстро прошел этот Николай Николаевич запамятовал его имя , отпрыск Дудорова, отчаянный, у которого еще так не так давно извлекли пулю из левого плеча и который снова околачивался, где не нужно. Николай Николаевич приехал сюда в осеннюю пору из Петербурга. В Москве у него не было собственного угла, а в гостиницу ему не хотелось. Он тормознул у Свентицких, собственных далеких родственников.

Они отвели ему угловой кабинет наверху в мезонине. Этот двуэтажный флигель, очень большой для бездетной четы Свентицких, покойные старики Свентицкие с незапамятных времен снимали у князей Долгоруких. Владение Долгоруких с 3-мя дворами, садом и обилием разбросанных в беспорядке разностильных строений выходило в три переулка и именовалось по-старинному Мучным городком.

Невзирая на свои четыре окна, кабинет был темноват. Его загромождали книжки, бумаги, ковры и гравюры. К кабинету снаружи примыкал балкон, полукругом охватывавший этот угол строения. Двойная стеклянная дверь на балкон была наглухо заделана на зиму. В два окна кабинета и стекла балконной двери переулок был виден в длину — убегающая вдаль санная дорога, криво расставленные домики, кривые заборы. Из сада в кабинет тянулись лиловые тени.

Деревья с таковым видом заглядывали в комнату, как будто желали положить на пол свои ветки в томном инее, схожем на сиреневые струйки застывшего стеарина. Николай Николаевич глядел в переулок и вспоминал прошлогоднюю петербургскую зиму, Гапона, Горьковатого, посещение Витте, престижных современных писателей. Из данной нам кутерьмы он удрал сюда, в тишина да гладь первопрестольной, писать задуманную им книжку. Куда там! Он попал из огня да в полымя.

Каждый день лекции и доклады, не дадут опомниться. То на Высших дамских, то в Религиозно-философском, то на Красноватый Крест, то в Фонд стачечного комитета. Забраться бы в Швейцарию, в глушь лесного кантона. Мир и ясность над озером, небо и горы, и звучный, всему вторящий, настороженный воздух. Николай Николаевич отвернулся от окна. Его поманило в гости к кому-нибудь либо просто так без цели на улицу.

Но здесь он вспомнил, что к нему должен придти по делу толстовец Выволочнов, и ему нельзя отлучаться. Он стал расхаживать по комнате. Мысли его обратились к племяннику. Для начала Юру водворили к безалаберному старику и пустомеле Остромысленскому, которого родня просто величала Федькой. Федька негласно сожительствовал со собственной воспитанницей Мотей и поэтому считал себя потрясателем основ, поборником идеи.

Он не оправдал возложенного доверия и даже оказался нечистым на руку, растрачивая в свою пользу средства, назначенные на Юрино содержание. Юру перевели в профессорскую семью Громеко, где он и по сей день находился. Юра, его товарищ и одноклассник гимназист Гордон и дочь владельцев Тоня Громеко. Этот тройственный альянс начитался «Смысла любви» и «Крейцеровой сонаты» и помешан на проповеди целомудрия.

Отрочество обязано пройти через все неистовства чистоты. Но они пересаливают, у их входит мозг за разум. Они страшные чудаки и детки. Область чувственного, которая их так тревожит, они почему-либо именуют «пошлостью» и употребляют это выражение кстати и некстати. Чрезвычайно плохой выбор слова! Они краснеют и бледнеют, когда произносят это слово! Ежели бы я был в Москве, — задумывался Николай Николаевич, — я бы не отдал этому зайти так далековато. Стыд нужен, и в неких границах….

В комнату вошел толстый мужчина в сероватой рубахе, подпоясанный широким ремнем. Он был в валенках, брюки пузырились у него на коленках. Он создавал воспоминание добряка, витающего в облаках. На носу у него злостно подпрыгивало малюсенькое пенсне на широкой темной ленте.

Разоблачаясь в прихожей, он не довел дело до конца. Он не снял шарфа, конец которого волочился у него по полу, и в руках у него осталась его круглая войлочная шапка. Эти предметы стесняли его в движениях и не лишь мешали Выволочнову пожать руку Николаю Николаевичу, но даже выговорить слова приветствия, здороваясь с ним. Это был один из тех последователей Льва Николаевича Толстого, в головах которых мысли гения, никогда не знавшего покоя, улеглись вкушать длинный и неомраченный отдых и непоправимо мельчали.

Выволочнов пришел просить Николая Николаевича выступить в некий школе в пользу политических ссыльных. Николай Николаевич поупрямился и согласился. Предмет посещения был исчерпан. Николай Николаевич не удерживал Нила Феоктистовича. Он мог подняться и уйти. Но Выволочнову казалось неприличным уйти так скоро. На прощанье нужно было огласить что-нибудь живое, непринужденное. Завязался разговор, натянутый и противный. Жаркие были бои. Вы позже, кажется, по народному здравию подвизались и публичному призрению.

Не правда ли? А сейчас эти фавны и ненюфары, эфебы и «будем как солнце». Хоть уничтожте, не поверю. Чтоб умный человек с чувством юмора и таковым познанием народа… Оставьте, пожалуйста… Либо, может быть, я вторгаюсь… Что-нибудь сокровенное? Таковыми скачками подвигался разговор. Сознавая наперед никчемность этих попыток, Николай Николаевич стал разъяснять, что его сближает с некими писателями из символистов, а позже перебежал к Толстому.

Но Лев Николаевич говорит, что чем больше человек отдается красе, тем больше отдаляется от добра. Мир выручит краса, мистерии и тому схожее, Розанов и Достоевский? Я думаю, что ежели бы дремлющего в человеке зверька можно было приостановить угрозою, все равно, каталажки либо загробного воздаяния, высшею символом населения земли был бы цирковой укротитель с хлыстом, а не жертвующий собою проповедник.

Но в том-то и дело, что человека столетиями поднимала над животным и уносила ввысь не палка, а музыка: неотразимость безоружной истины, соблазнительность её примера. До сих пор числилось, что самое принципиальное в Евангелии нравственные изречения и правила, заключенные в заповедях, а для меня самое основное то, что Христос говорит сказками из быта, поясняя истину светом обыденности. В базе этого лежит мысль, что общение меж смертными бессмертно и что жизнь символична, поэтому что она значительна.

Когда ушел Выволочнов, Николаем Николаевичем овладело ужасное раздражение. Он был зол на себя за то, что выболтал чурбану Выволочнову часть собственных свещенных мыслей, не произведя на него ни мельчайшего воспоминания. Как это время от времени бывает, досада Николая Николаевича вдруг изменила направление.

Он совсем запамятовал о Выволочнове, как будто его никогда не бывало. Ему припомнился иной вариант. Он не вел дневников, но раз либо два в году записывал в толстую общую тетрадь более поразившие его мысли. Он вынул тетрадь и стал набрасывать большим разборчивым почерком. Вот что он записал. Приходит с утра, засиживается до обеда и битых два часа томит чтением данной для нас галиматьи. Стихотворный текст символиста А. Я вытерпел, вытерпел и не выдержал, взмолился, что, дескать, не могу, увольте.

Я вдруг все сообразил. Я сообразил, отчего это постоянно так убийственно невыносимо и фальшиво даже в Фаусте. Это деланный, ложный энтузиазм. Таковых запросов нет у современного человека. Но дело не лишь в устарелости этих форм, в их анахронизме. Дело не в том, что эти духи огня и воды вновь неярко запутывают то, что ярко распутано наукою. Дело в том, что этот жанр противоречит всему духу сегодняшнего искусства, его существу, его побудительным мотивам.

Эти космогонии были естественны на старенькой земле, заселенной человеком так изредка, что он не заслонял еще природы. По ней еще бродили мамонты и свежайши были воспоминания о динозаврах и драконах. Природа так очевидно кидалась в глаза человеку и так плотоядно и ощутительно — ему в загривок, что, может быть, в самом деле все было еще много богов. Это самые 1-ые странички летописи населения земли, они лишь еще начинались.

Рим был толкучкою взятых богов и завоеванных народов, давкою в два яруса, на земле и на небе, свинством, захлестнувшимся вокруг себя тройным узлом, как заворот кишок. Даки, герулы, скифы, сарматы, гиперборейцы, томные колеса без спиц, заплывшие от жира глаза, скотоложество, двойные подбородки, кормление рыбы мясом образованных рабов, неграмотные цари.

Людей на свете было больше, чем когда-либо потом, и они были сдавлены в проходах Колизея и мучались. И вот в завал данной нам мраморной и золотой безвкусицы пришел этот легкий и одетый в сияние, подчеркнуто человечий, намеренно провинциальный, галилейский, и с данной нам минутки народы и боги прекратились и начался человек, человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на заходе солнца, человек, ни капельки не звучащий гордо, человек, благодарно разнесенный по всем колыбельным песням матерей и по всем картинным галереям мира».

Петровские полосы производили воспоминание петербургского уголка в Москве. Соответствие спостроек по обеим сторонам проезда, лепные парадные в неплохом вкусе, книжная лавка, читальня, картографическое заведение, чрезвычайно солидный табачный магазин, чрезвычайно солидный ресторан, перед рестораном — газовые фонари в круглых матовых колпаках на мощных креплениях.

В зимнюю пору это место хмурилось с темной неприступностью. Тут жили суровые, уважающие себя и отлично зарабатывающие люди вольных профессий. Тут снимал шикарную холостяцкую квартиру во втором этаже по широкой леснице с широкими дубовыми перилами Виктор Ипполитович Комаровский.

Заботливо во все вникающая и в то же время ни во что не вмешивающаяся Эмма Эрнестовна, его экономка, нет — кастелянша его тихого уединения, вела его хозяйство, неслышимая и незримая, и он платил ей рыцарской признательностью, естественной в таком джентльмене, и не вытерпел в квартире присутствия гостей и посетительниц, не совместимых с её безмятежным стародевическим миром. У их царил покой монашеской обители — шторы опущены, ни пылинки, ни пятнышка, как в операционной.

По воскресеньям перед обедом Виктор Ипполитович имел обыкновение фланировать со своим бульдогом по Петровке и Кузнецкому, и на одном из углов выходил и присоединялся к ним Константин Илларионович Сатаниди, актер и картежник. Они пускались совместно шлифовать панели, перекидывались маленькими анекдотами и замечаниями так отрывистыми, незначимыми и полными такового презрения ко всему на свете, что без всякого вреда могли бы заменить эти слова обычным рычанием, только бы заполнять оба тротуара Кузнецкого своими громкими, бесстыдно задыхающимися и как бы давящимися собственной своей вибрацией басами.

Погода перемогалась. Крыша перестукивалась с крышею, как весною. Была оттепель. Дома все спали. Она снова впала в оцепенение и в данной для нас рассеянности опустилась перед маминым туалетным столиком в светло-сиреневом, практически белоснежном платьице с узорчатый отделкой и длинноватой вуали, взятыми на один вечер в мастерской, как на маскарад. Она посиживала перед своим отражением в зеркале и ничего не лицезрела. Позже положила скрещенные руки на столик и свалилась на их головою. Она — дама из французского романа и завтра пойдет в гимназию посиживать за одной партой с этими девченками, которые по сопоставлению с ней еще грудные детки.

Господи, Господи, как это могло случиться! Когда-нибудь, через много-много лет, когда можно будет, Лара скажет это Оле Деминой. Оля обнимет её за голову и разревется. За окном лепетали капли, заговаривалась оттепель. Кто-то с улицы дубасил в ворота к соседям. Лара не поднимала головы. У нее вздрагивали плечи. Она рыдала.

Он расшвыривал по ковру и диванчику какие-то вещи, манжеты и манишки и вдвигал и выдвигал ящики комода, не соображая, что ему нужно. Она требовалась ему дозарезу, а узреть её в это воскресенье не было способности.

Он метался, как зверек, по комнате, нигде не находя для себя места. Она была бесподобна красотой одухотворения. Ее руки поражали, как может восхищать высочайший образ мыслей. Ее тень на обоях номера казалась силуэтом её неиспорченности. Рубаха обтягивала ей грудь простодушно и туго, как кусочек холста, натянутый на пяльцы. Комаровский барабанил пальцами по оконному стеклу, в такт лошадям, нерасторопно цокавшим внизу по асфальту проезда.

Шапка её волос, в беспорядке разметанная по подушечке дымом собственной красы ела Комаровскому глаза и проникала в душу. Его воскресная прогулка не удалась. Комаровский сделал с Джеком несколько шагов по тротуару и тормознул. Ему представились Кузнецкий, шуточки Сатаниди, встречный поток знакомых. Нет, это выше его сил! Как это все опротивело! Комаровский повернул назад. Собака опешила, приостановила на нем неодобрительный взор с земли и без охоты поплелась сзаду. Что это — пробудившаяся совесть, чувство жалости либо раскаяния?

Либо это — беспокойство? Нет, он знает, что она дома у себя и в сохранности. Так что же она не идет из головы у него! Комаровский вошел в подъезд, дошел по лестнице до площадки и обогнул ее. На ней было венецианское окно с орнаментальными гербами по углам стекла. Цветные кролики падали с него на пол и подоконник. На половине второго марша Комаровский тормознул. Не поддаваться данной для нас мытарящей, сосущей тоске!

Он не мальчишка, он должен осознавать, что с ним будет, ежели из средства утехи эта девченка, дочь его покойного друга, этот ребенок, станет предметом его помешательства. Быть верным для себя, не изменять своим привычкам. А то все полетит прахом. Комаровский до боли сжал рукою широкие перила, закрыл на минутку глаза и, решительно повернув назад, стал спускаться. На площадке с кроликами он перехватил обожающий взор бульдога.

Собака не обожала девушки, рвала ей чулки, рычала на нее и скалилась. Она ревновала владельца к Ларе, как будто опасаясь, как бы он не заразился от нее чем-нибудь человечьим. Ты решил, что все будет по-прежнему — Сатаниди, подлости, анекдоты? Так вот для тебя за это, вот для тебя, вот для тебя, вот тебе!

Он стал избивать бульдога тростью и ногами. Джек вырвался, воя и взвизгивая, и с трясущимся задом заковылял ввысь по лестнице скрестись в дверь и жаловаться Эмме Эрнестовне. О какой это был заколдованный круг! Ежели бы вторжение Комаровского в Ларину жизнь возбуждало лишь её отвращение, Лара взбунтовалась бы и вырвалась.

Но дело было не так просто. Девченке льстило, что годящийся ей в отцы прекрасный, седеющий мужчина, которому аплодируют в собраниях и о котором пишут в газетах, растрачивает средства и время на нее, зовет божеством, возит в театры и на концерты и, что именуется, «умственно развивает» ее. И ведь она была еще невзрослою гимназисткой в карем платьице, тайной участницей невинных школьных заговоров и проказ.

Ловеласничанье Комаровского где-нибудь в карете под носом у кучера либо в скрытой аванложе на очах у целого театра пленяло её неразоблаченной дерзостью и вдохновляло просыпавшегося в ней бесенка к подражанию. Но этот озорной школьнический задор быстро проходил. Ноющая надломленность и кошмар перед собой навечно укоренялись в ней. И все время хотелось спать.

От недоспанных ночей, от слез и нескончаемой головной боли, от заучивания уроков и общей физической вялости. Сейчас она на всю жизнь его невольница, чем он закабалил ее? Чем вымогает её покорность, а она сдается, угождает его желаниям и услаждает его дрожью собственного неприкрашенного позора?

Своим старшинством, маминой валютной зависимостью от него, опытным ее, Лары, запугиванием? Нет, нет и нет. Все это вздор. Не она в руководстве у него, а он у нее. Разве не лицезреет она, как он томится по ней? Ей нечего бояться, её совесть чиста. Постыдно и страшно обязано быть ему, ежели она уличит его. Но в том-то и дело, что она никогда этого не сделает. На это у нее не хватит подлости, главной силы Комаровского в обращении с подчиненными и слабенькими.

Вот в чем их разница. Сиим и страшна жизнь кругом. Чем она оглушает, громом и молнией? Нет, косыми взорами и шепотом оговора. В ней все подкол и двусмысленность. Отдельная нитка, как паутинка, потянул — и нет ее, а попробуй выбраться из сети — лишь больше запутаешься. Чем бы это отличалось? Она вступила на путь софизмов.

Но время от времени тоска без финала обхватывала ее. Как ему не постыдно валяться в ногах у нее и умолять: «Так не может длиться. Задумайся, что я с тобой сделал. Ты катишься по наклонной плоскости. Давай откроемся мамы. Я женюсь на тебе». И он рыдал и настаивал, как будто она спорила и не соглашалась. Но все это были одни фразы, и Лара даже не слушала этих катастрофических пустозвонных слов. И он продолжал водить её под длинною вуалью в отдельные кабинеты этого страшного ресторана, где лакеи и закусывающие провожали её взорами и как бы раздевали.

И она лишь спрашивала себя: разве когда обожают, унижают? В один прекрасный момент ей снилось. Она под землей, от нее остался лишь левый бок с плечом и правая ступня. Из левого соска у неё растет пучок травки, а на земле поют «Черные глаза да белоснежная грудь» и «Не велят Маше за реченьку ходить».

Лара не была религиозна. В ритуалы она не верила. Но время от времени для того, чтоб вынести жизнь, требовалось, чтоб она шла в сопровождении некой внутренней музыки. Такую музыку нельзя было придумывать для каждого раза самой. Данной музыкой было слово Божие о жизни, и рыдать над ним Лара прогуливалась в церковь.

Раз в начале декабря, когда на душе у Лары было, как у Катерины из «Грозы», она пошла помолиться с таковым чувством, что вот сейчас земля расступится под ней и обрушатся церковные своды. И поделом. И всему будет конец. Жалко лишь, что она взяла с собой Олю Демину, эту трещотку.

Они пришли к началу службы. Пели псалом: «Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя имя святое Его». В церкви было пустовато и гулко. Только впереди тесноватой массой сбились молящиеся. Церковь была новейшей стройки. Нерасцвеченное стекло оконницы ничем не скрашивало сероватого заснеженного переулка и прохожих и проезжих, которые по нему сновали.

У этого окна стоял церковный предводитель и громко на всю церковь, не обращая внимания на службу, вразумлял какую-то глуховатую юродивую оборванку, и его глас был того же казенного будничного эталона, как окно и переулок. Пока, медлительно обходя молящихся, Лара с зажатыми в руке медяками шла к двери за свечками для себя и Оли и так же осторожно, чтоб никого не толкнуть, ворачивалась назад, Пров Афанасьевич успел отбарабанить девять блаженств, как вещь, и без него всем отлично известную.

Лара шла, вздрогнула и тормознула. Это про нее. Он говорит: завидна участь растоптанных. Им есть что поведать о для себя. У их все впереди. Так он считал. Это Христово мировоззрение. Были дни Пресни. Они оказались в полосе восстания. В пары шагах от их на Тверской строили баррикаду. Ее было видно из окна гостиной. С их двора таскали туда ведрами воду и обливали баррикаду, чтоб связать ледяной броней камешки и лом, из которых она состояла.

На примыкающем дворе было сборное место дружинников, что-то вроде докторского либо питательного пт. Туда проходили два мальчугана. Лара знала обоих. Один был Ника Дудоров, компаньон Нади, у которой Лара с ним познакомилась. Он, возможно, будет править Китаем оставшуюся жизнь». Мощная сонливость в осеннюю пору возникает из-за сокращения светового дня и понижения температуры воздуха.

Происшествия Общество 30 9 В Чикаго отыскали крупнейшую плантацию марихуаны с большущими кустиками 04 октября , Редакция. Нам принципиально ваше мнение! Комменты 9 Нет логина? Уяснить меня Запамятовали пароль? Войти в систему Закрыть. Есть ответы 1. Есть ответы 2. А где медведи и вислоухая свинья? Анонсы smi2. Картина дня основное На Украине арестовано имущество россиян на сумму 1,6 миллиона баксов Людей с неснятой судимостью могут привлечь к мобилизации Эстония досрочно прекратила импорт нефтепродуктов из Рф.

Польша хочет понизить зависимость от иностранных вооружений 32 0 читать позднее читаю позднее. Цены важнее экономики: ЕЦБ опять повысил ставку на 75 пт 6 0 читать позднее читаю позднее. Пучина новостей Путин именовал конфликт меж Россией и Украиной гражданской войной. Знаменитости Общество. Супруг Собчак Богомолов продолжает репетировать в Москве опосля ее отъезда сейчас. Наука и техника Военное дело. ВМФ Германии отработал поражение беспилотника с помощью лазера сейчас. Ежедневник возвратившегося мариупольца.

Начало сейчас. Как при помощи пятерых раздолбаев получить выход в Индийский океан сейчас. Политика История. Почему США считают российский полуостров Врангеля собственной территорией 26 октября. Наука и техника. Как подготавливают нефть к транспортировке: история в деталях 26 октября.

Политика Право. Где законно сбивать самолеты? Как морское право трактует зоны ПВО 24 октября. Александр Клюкин Политолог. Как фейковый учитель реально учит мир демократии. Роман Антоновский Писатель, публицист. Наступила жгучая осень го: что нас ждет. Ира Альшаева Журналист. Три основных вывода опосля массированной ракетной бомбардировки Украины. Здоровье Наука и техника.

Управляемые магнитом бактерии удачно убили раковую опухоль сейчас. Здоровье Управляемые магнитом бактерии удачно убили раковую опухоль. Наука и техника Телескоп «Джеймс Уэбб» показал последствия столкновения 2-ух галактик.

Здоровье Новейший пробиотик Hafnia alvei помогает понизить риск развития диабета. Наука и техника Космос. Телескоп «Джеймс Уэбб» показал последствия столкновения 2-ух галактик сейчас. Новейший пробиотик Hafnia alvei помогает понизить риск развития диабета сейчас.

Компьютерные игры. По словам разрабов, Dragon Age: Dreadwolf вполне готова к игре сейчас. Пища Царица осени: 5 нужных параметров тыквы, о которых вы не знали. Пища Найден безупречный перекус для улучшения здоровья кишечного тракта. Спорт Четыре вида спорта, заниматься которыми в осеннюю пору одно наслаждение.

Пища Здоровье.

Отпад курс лечения от марихуаны талантливый человек

Туристический поезд "Серебряный маршрут" 2 views. Как смотрится новенькая версия электробуса — Москва 24 views. Есть лаваш, срочно готовьте эту вкуснятину! Я готова есть ее каждый день "Энчилада" views. Вылечивают животных views. Бесплатные курсы сестёр милосердия раскрылись в пары регионах Рф.

Написанный дом views. Славься Россия! Тамара Кутидзе - Я желаю огласить для тебя Премьера клипа 2 views. Забавные и полезные лайфхаки views. Регионы получат наиболее 58,5 миллиардов рублей на поддержку систем здравоохранения 60 views. Popular this week. Customer support team. We think the video contains. Remove superfluous tags and confirm the rest if they are determined correctly.

Removed from tags 0. Confirm tags. Хохотал до слез. Её от самого упоминания конопли плющит. Gregor McMillan. Реальная журналистская выдержка P. Издавна не над чем так не хохотал. Медведи молодцы-не запамятовали с тётей поделиться! Порадовала тётка-хохотушка. Добро поржал!!! Видимо, милиция Канады поделилась добычей с данной нам ведущей. Что это за гавно? Либо ведущая - ну полный профан в собственном деле.

NIk is name. Под столом. Она там точно была! Подхожу к нему, захожу в лифт, сажусь на велик, завожу мотоцик, здесь Бац, ко мне кондуктор подступает, и говорит: Тетя, уступи место А я говорю что не курю. Так этот ребенок как начнет плакать!

Но я не растерялся , и как отдал ему по роже, а он хватается за коленку и кричит: Моя спина! Моя спина! А я думаю, может он совем ебанулся? Выхожу я из данной нам электрички, смотрю, маршрутка стоит. Ну подхожу и говорю: винстон голубий и водки 0,5. Ну она мне и дает Bond и пиво, я беру эту приму и самогон, и убегаю от этих мусоров! Так эти пожарники меня на скорой догнали! Догнали и говорят: Вы сдачу забыли! Ну я беру килограмм яблок, и иду на рынок торговать!

Приношу, успел выложить эти бананы, здесь же бабка подбегает, и скупает у меня все персики, и говорит чтоб все сложил в кулечек! А я думаю, что она совершенно ебанутая, как я ей 20 арбузов в сумку положу?! Взял я средства и пошел домой!

Больше я в лес не прогуливался Эта группа, походу, оттуда привезла с собой куст, а вот видео с поляны таможня не пропустила! Stoopid Monkey. Похоже сама в перерыве курнула. Доктор Ливси. Такие сюжеты нужно давать заместо новостей. Один позитив!!!!